Иуды тоже научились носить кресты…

Пилат и Иуда, поставленные рядом с Иисусом, это уди­вительная особенность евангельской драмы. Больших контрас­тов нельзя найти, трудно себе представить. В коротких сценах и немногих словах здесь показаны противоречия, не только не исчезнувшие в человечестве за две тысячи лет, но с большой пыш­ностью выросшие в нём и развившиеся.

Роль Пилата в евангельской традиции необыкновенно характерна и многозначительна; если бы эта роль была сознатель­ной, она была бы одной из самых трудных. Но странно: из всех ролей евангельской драмы роль Пилата менее всего нуждается в том, чтобы быть сознательной. Пилат не мог «сделать ошиб­ки», не мог поступить так или иначе, и потому он взят в своём естественном состоянии, как часть своего окружения и условий, точно так же, как люди, собравшиеся в Иерусалиме на Пасху, как толпа, которая кричала: «Распни его!» Роль Пилата оди­накова с ролью Пилатов в жизни вообще. Мало сказать, что Пилат казнил — это не отражает сущности его природы. Глав­ное здесь в том, что он был почти единственным, кто понял Иисуса. Понял, конечно, по-своему, по-римски. И всё же, несмотря на то, ЧТО понял, отдал на бичевание и на казнь. Пилат, несомненно, был очень умный человек, образованный и интеллигентный. Он совершенно ясно видел, что перед ним не преступник, «развращающий народ», как заявляли ему «истин­но еврейские люди» того времени, не претендент на иудейский престол, а просто «философ», как мог бы он определить для себя Иисуса.

Этот «философ» возбудил его симпатию, даже сочувствие. Иудеи, требовавшие крови невинного, были ему противны. Но серьёзно бороться за него, создавать себе неприятности, — это было для Пилата слишком. И поколебавшись немного, Пилат предал Иисуса.

У него была, вероятно, мысль, что он служит Риму и в дан­ном случае охраняет спокойствие правителей, поддерживает по­рядок и мир среди покорённого народа, устраняет причину воз­можных волнений, хотя и жертвуя при этом невинным челове­ком. Это делалось во имя Рима, и ответственность, как будто, падает на Рим. Конечно, Пилат не мог знать, что дни Рима уже сочтены, и он сам создаёт одну из тех сил, которые уничтожат Рим. Но мысль Пилатов никогда не идёт так далеко. Кроме того, у Пилата по отношению к своим поступкам была очень удобная философия: всё относительно, всё условно, ничто не представляет особой ценности. Это применение на практике «принципа относительности» — Пилат вообще удивительно современный человек. С такой философией легко лавировать среди жизненных трудностей.

Иисус даже помог ему, сказав:

«Я... на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине».

«Что есть истина?» — иронически парировал Пилат.

И это сразу же поставило его на привычный путь мысли и отношения к вещам: напомнило ему, где он, кто он, показало, как он должен действовать.

Сущность Пилата в том, что он видит истину, но не хочет следовать ей. Чтобы не следовать истине, которую он видит, он должен создать в себе особое скептическое и насмешливое отношение к самой идее истины и к людям, стоящим за эту идею. Он не может уже в глубине души считать их преступ­никами, но он должен выработать определённое, слегка иро­ническое отношение к ним, которое позволяло бы в случае необходимости жертвовать ими.

Пилат пошёл так далеко, что даже пытался освободить Иисуса; но, конечно, он не позволил бы себе поступков, которые компрометировали его — он не хотел выглядеть смешным в собственных глазах. Когда его попытки не удались, можно было предвидеть, он вышел к народу и умыл руки, показывая этим, что слагает с себя всякую ответственность.

В этом весь Пилат. Символическое умывание рук нераздельно связано с образом Пилата. Он весь в этом символическом жесте.

Для человека подлинного внутреннего развития никакого «умывания рук» быть не может. Этот жест внутреннего обмана не может ему принадлежать.

«Пилат» — это тип, выражающий собой то, что в культур­ном человечестве препятствует внутреннему развитию человека и создаёт главную помеху на пути к сверхчеловеку. Мир полон больших и малых Пилатов. «Распятие Христа» никогда не совершается без их помощи.

Они прекрасно видят и понимают истину, но любая «печаль­ная необходимость», или политические интересы, как они их по­нимают, или интересы собственного положения могут заста­вить их предать истину и затем умыть руки.

Другой замечательный тип в евангельской драме — это Иуда.

Иуда — это даже не роль и, конечно, не романтический герой, не заговорщик, желающий укрепить союз апостолов кровью Христа, и не человек, ко­торый борется за чистоту какой-то идеи. Иуда — всего-навсего маленький человек, который оказался не на своём месте, самый обычный человек, полный недоверия, страхов и подоз­рений, человек, которому не следовало бы находиться среди апостолов, который ничего не понимал из того, что говорил ученикам Иисус, — но этот человек по какой-то причине ока­зался среди них, причём ему было даже предоставлено ответ­ственное положение и некоторая власть. Иуда считался одним из любимых учеников Иисуса; он ведал хозяйством апос­толов, был их казначеем. Трагедия Иуды — в том, что он боялся раскрытия своей сущности; он чувствовал, что нахо­дится не на своем месте и страшился мысли, что в один прекрасный день Иисус раскроет это другим. Наконец, он не смог более выносить своё положение; он недопонял неко­торых слов Иисуса, возможно, почувствовал в них угрозу или намёк на нечто, известное только ему и Иисусу. Взволнованный и напуганный, Иуда бежал с вечери Иисуса и учеников, решив предать Иисуса. Знаменитые тридцать сребреников не играли в этом никакой роли. Иуда действовал под влиянием оскорбления и страха; он хотел разрушить и уничтожить то, чего не мог понять, то, что превышало и унижало его уже тем, что превышало его понимание. Чтобы почувствовать себя правым, ему нужно было обвинить в преступлениях Иисуса и учеников. Психология Иуды — это вполне человеческая психология, психология ума, который чернит то, чего не понимает.

Наши парадоксальные, а отчасти и просто убийственные исторические «парадигмы», или а priori, но не цивилизованности, а антицивилизованнос­ти достаточно известны и расхожи. Многие люди практически и фактичес­ки исходят из таких, например, впрямую антицивилизационных посылок:

государство, то есть масса других людей и институций, имеют передо мной множество обязанностей; но поскольку эти свои обязанности они исполняют далеко не идеально, я имею право, когда за это не следу­ет прямого наказания, пренебречь своим долгом, своими обязанностями (при этом эффект замкнутого круга и нарастания, в том числе по моей вине, меры социального зла мною не принимаются в расчет и не осозна­ются как причина собственных бед); я вполне могу, а потому и делаю в адрес других людей то, относитель­но чего протестую, негодую, когда они точно то же делают в мой адрес; что это противоречит древнейшему библейскому правилу (и одной из част­ных формулировок общего правила цивилизованного отношения людей друг к другу), как будто бы ясно, однако такая «ясность» по сути дела не влияет на повседневные практические парадигмы действия и сознания; я, в частности, протестую, негодую против насилия, нарушения за­кона, если это направлено против меня и моих ближних, однако считаю
возможным и даже не зазорным со своей стороны обходить, нарушать закон и совершать насильственные, неправомерные действия против других людей (есть и типичные оправдания: «верхи» сами безнаказанно нару­шают закон; мои незаконные и противозаконные действия — «мелочь» в море царящего в стране беспредела и т.д.);

• то же — применительно к аморальным действиям: громко и гневно осуждается «падение нравов», повсеместные аморализм, цинизм, хам­ство, корыстолюбие и т.д., по собственные действия, мягко говоря, не­овместимые с ценностями морали, так или иначе оправдываются («Я не мог поступить иначе»; «все так делают» и т.д.);

•  в отношении экологии, санитарии, комфорта и т.д. повседневно и пов­семестно господствуют правила наплевательства и «отгораживания»: даже если приведены в порядок мои квартира, дом, дача, если они отгорожены забором, я буду по-прежнему гадить в подъезде, на улице, в общем, комму­нальном пространстве; уберу на своем балконе, а на другие балконы буду бросать окурки и мусор; почищу свой участок, а мусорные отходы сброшу где попало; искупаюсь в реке, озере, а пляж превращу в помойку; выпью с друзьями, разожгу костер в лесу, а бутылки, мусор оставлю на поляне, вос­пользуюсь лесом, а уходя, не загашу костер — гори оно все огнем...

Одним словом, нецивилизованность именно в нашей стране опасна тем, что она превращенным образом влияет даже и на тех людей, на те слои (причем и на их действия, и на умонастроения, «оптику» социаль­ного видения), которые по всем параметрам, предпосылкам, по своему образованию и реальному социальному положению не должны были бы позволить агрессивному «дну» влиять на их жизнь и их мысли. Напротив, как раз социальное дно, уже продиктовали, навязали многие свои обычаи, привычки. Считается, что пьянство, алкоголизм — наследственный бич российской жизни. Но у нас есть и нечто другое, вряд ли известное в других странах. А именно: одно из а priori нашего жизненного мира состоит в более чем снисходительном, даже сочувственном отношении к пьяным, к алкоголикам, в готовности за­слонить этих людей от лю­бых наказаний, административных мер, избавить от какого бы то ни было осуждения, неодобрения. У нас более чем распространено такое объясне­ние-оправдание и пьяного дебоша, и алкогольного разгильдяйства — даже в самых страшных по своим последствиям случаях: а что с него возьмешь, если он в стельку пьян... И даже если такой нелюдь по пьянке убьет своих родителей, детей, подожжет соседние квартиры, подъезд или взорвет це­лый дом, понимающе разводят руками: что поделаешь, напился...

В связи с только что сказанным такой способ жизни и отношений можно описать и в более обшей форме. Подобное "самоубийственное" отношение к самой жизни, благополучию ближних и дальних, даже к собственной жизни, характерное для представителей социального дна, заражает и людей, которые вообще-то живут, трудят­ся по нормальным человеческим законам. Заражает в том смысле, что не переступить грань, ведущую на самое дно, оказывается делом труд­ным, а переступить — более чем возможным. И хотя по всем подсчетам подавляющее большинство населения нашей страны не скатывается на «социальное дно», умонастроения, способы жизни последнего (а это, как говорилось, одичание, «пофигизм», фатализм, отсутствие всякой ответственности, паразитический образ жизни, неуважение даже к своей жизни, к собственному достоинству, принесение в жертву своей семьи, собственных детей и многое другое) — все это непропорционально вли­ятельно, оказывает сильное воздействие и на слои, не относящиеся к со­циальному дну. Так и оказывается, что люди, которые в принципе (по своим занятиям, доходам, способам жизни и т.д.) могут и должны жить цивилизованно, в нашей стране тоже в той или иной мере заражаются антицивилизационными болезнями.

 Я сейчас оставляю в стороне обсуждение проблемы преступности в современной России во всей ее сложности и многослойности. Вот что ужасает: каждый пятый мужчина у нас в стране был (часто не один раз) или пребывает, как принято говорить, «в местах не столь отдаленных». А сколько наших сограждан состоят в нелегальных или полулегальных криминальных группировках, иногда явно мафиозного типа? Сколько чиновников или бизнесменов сотрудничали и продолжают сотрудничать с криминалом? Не потому ли нравы, образ жизни «братвы», блатной, тю­ремный жаргон так распространились в обществе: «субкультура» зоны по многим направлениям теснит цивилизационную культуру и высокое ис­кусство. Тот печальный факт, что непропорциональное воздействие «сти­ля» социального дна или криминала поистине роковым образом влияет на имидж России за рубежом, хорошо известен: из-за этого при произне­сении слова «Россия» у многих иностранцев сегодня возникают ассоци­ации с мафией, криминалом, шальными деньгами и тратами, покупками футбольных клубов или миллиардной стоимости яхт. Большая часть наших поступков определяется непроизволь­ными мотивами. Вся жизнь слагается из мелочей, которым мы непрерывно поддаёмся и служим. Наше «я» непрерывно, как в калейдоскопе, меняется. Любое внешнее событие, поражающее нас, любая внезапно возникшая эмоция стано­вится калифом на час, начинает строить и управлять, и, в свою очередь, неожиданно свергается и заменяется чем-то другим. А внутреннее сознание, не стремясь рассеять ил­люзорность этого калейдоскопа и не понимая того, что сила, которая решает и действует, вовсе не оно само, ставит на всём свою подпись и говорит о разных моментах жизни, в которых действуют самые разные силы: «это я, и это я».

С этой точки зрения волю можно определить как «равнодействующую желаний». Следовательно, пока желания не стали постоянными, человек — это игрушка настроений и внешних впечатлений. Он никогда не знает, что он скажет или сделает. Не только завтрашний день, но даже следующее мгновение скрыто для него за стеной случайностей. Неужели мы достойны той "Нашей Раше", в которой живем? И Вы готовы совершить предательство по отношению к своим детям, зная о том, что они будут жить еще хуже? или просто Иуды тоже научились носить кресты?..